Основал вместе с н гумилевым цех поэтов. Акмеизм как литературное течение

Возникновение «Цеха поэтов»» Санкт-Петербург 2008 – 2009 уч.год Введение Цех поэтов - название нескольких поэтических объединений, существовавших в начале XX века в Санкт-Петербурге, Москве, Тбилиси, Баку, Берлине и Париже. «Цех поэтов» в Санкт-Петербурге Фактически, в Санкт-Петербурге (Петрограде) существовало по очереди три объединения с таким названием.

Первый «Цех поэтов» был основан Гумилёвым и Городецким в 1911 году и просуществовал до 1914 года. Первое заседание объединения состоялось 20 октября 1911 года в квартире Городецкого. Кроме основателей, в «Цехе» состояли Ахматова (была секретарём), Мандельштам, Зенкевич, Нарбут, Кузьмина-Караваева, Лозинский, Василий Гиппиус, Моравская, а также на первых порах

Кузмин, Пяст, Алексей Толстой и другие. Название объединения, созвучное названию ремесленных объединений в средневековой Европе, подчёркивало отношение участников к поэзии как к профессии, ремеслу, требующему упорного труда. Поначалу участники «Цеха» не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе и не стремились к общей эстетической платформе, но в 1912 году объявили себя акмеистами. Создание «Цеха», сама его идея были встречены некоторыми поэтами весьма скептически.

Так, Игорь Северянин в поэме «Рояль Леандра» писал о его участниках (употребив при этом удачный неологизм, вошедший в русский язык, правда, с другим ударением): Уж возникает «Цех поэтов» (Куда безда́ри, как не в «цех»)! В одном из первых печатных откликов на возникновение объединения иронически заявлялось: «Часть наших молодых поэтов скинула с себя неожиданно греческие тоги и взглянула в сторону ремесленной управы, образовав

свой цех - цех поэтов». Объединение выпускало поэтические сборники участников; стихи и статьи членов «Цеха» публиковались в журналах «Гиперборей» и «Аполлон». Объединение распалось в апреле 1914 года. Второй «Цех поэтов» действовал в 1916 и 1917 годах под руководством Иванова и Адамовича и уже не был сконцентрирован на акмеизме. Третий «Цех поэтов» начал действовать в 1920 году под руководством сначала

Гумилёва, а затем Адамовича и просуществовал два года. За время своего существования объединение выпустило четыре альманаха. «Цех поэтов» в Москве Объединение существовало в 1924-1925 годах. Встречи происходили на квартире Антоновской. В 1925 году «Цех» выпустил сборник «Стык». «Цех поэтов» в Тбилиси Объединение было основано 11 апреля 1918 года

Сергеем Городецким и просуществовало около четырёх лет. Сначала участниками были поэты разных направлений, но затем объединение объявило себя акмеистическим, и часть участников его покинула. По воспоминаниям Рипсиме Погосян, участницы объединения, в «Цеху» состояло около тридцати поэтов. В 1918 году объединение выпустило альманах «АКМЭ». «Цех поэтов» в

Баку Объединение существовало менее года, в 1920, и было основано переехавшим в Баку из Тбилиси Городецким. «Цех поэтов» в Европе После эмиграции части участников третьего «Цеха поэтов», объединения с таким же названием были созданы ими в Берлине и Париже. Берлинский «Цех поэтов» в 1923 году опубликовал сборник стихов с таким же названием. «Цех поэтов», название трёх поэтических объединений, существовавших в

Петербурге в 1911-22. В «Ц. п.» сформировалось течение акмеизм. 1 й «Ц. п.» основан Н. С. Гумилёвым и С. М. Городецким осенью 1911 как общество начинающих литераторов, выделившихся из так называемой Академии стиха, вдохновителем которой был Вяч. И. Иванов. «Ц. п.» был организацией профсоюза литераторов, сосредоточенных на обсуждении приёмов литературного мастерства и анализа поэтического текста. «Ц. п.» издавал журнал «Гиперборей» (1912-13),

позже альманахи. Заседания проходили на квартирах Городецкого (набережная р. Фонтанки, 143), у Гумилёва и А. А. Ахматовой в Царском Селе (Малая улица, 53), у М. Л. Лозинского (Румянцевская площадь, 1), у Н. А. Бруни (квартира в здании АХ). Помимо вышеназванных, в этот «Ц. п.» входили

В. И. Нарбут, М. А. Зенкевич, В. В. Гиппиус, Г. В. Иванов, О. Э. Мандельштам, М. Л. Моравская, Грааль-Арельский (С. С. Петров), Е. Ю. Кузьмина-Караваева и др. Осенью 1912 из состава «Ц. п.» выделился кружок акмеистов (Городецкий, Гумилёв, Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Зенкевич).

В апреле 1914 конфликтом Городецкого с Гумилёвым единство кружка было подорвано, и после нескольких заседаний осенью 1914 он прекратил существование. По инициативе двух участников 1 го «Ц. п.» Иванова и Г. В. Адамовича с сентября 1916 по март 1917 в среднем раз в месяц собирался 2 й «Ц. п.», имевший в отличие от 1 го минимальное влияние на литературную жизнь Петербурга. В 1920 Гумилёв организовал 3 й «Ц. п.», наиболее активные участники которого (Иванов,

Адамович, Н. А. Оцуп, И. В. Одоевцева), выехав в 1922 из СССР, некоторое время ещё поддерживали деятельность этого «Ц. п.» в Берлине и Париже. Последний «Ц. п.» выпустил 4 альманаха: 1 й - «Дракон», переиздан в 1923 в Берлине под названием «Цех поэтов». 1. История возникновения «Цеха поэтов» Акмеизм (от греч. аcme – «высшая степень чего-либо, расцвет,

вершина, острие») – течение русского модернизма, сформировавшееся в 1910-е годы и в своих поэтических уста- новках отталкивающееся от своего учителя – русского симво- лизма. Заоблачной двумирности символистов акмеисты про- тивопоставили мир обыденных человеческих чувств, лишенных мистического содержания. По определению В.М. Жир- мунского, акмеисты – «преодолевшие символизм». Название, которое выбрали себе акмеисты, должно было указывать на стремление к вершинам поэтического

мастерства. Акмеизм как литературное течение возник в начале 1910-х годов и генетически был связан с символизмом. В 1900-е годы молодые поэты, близкие символизму в начале своего творческого пути, посещали «ивановские среды» – собрания на петербургской квартире Вяч. Иванова, получившей в их среде название «башня». В недрах кружка в 1906–1907 годах постепенно сложилась группа поэтов, назвавшая себя «кружком молодых».

Стимулом к их сближению была оппозиционность (пока еще робкая) символистской поэтической практике. С одной стороны, «молодые» стремились научиться у старших коллег стихотворной технике, но с другой – хотели бы преодолеть умозрительность и утопизм символистских теорий. Необходимо отметить родовую связь акмеизма с литературной группой «Цех поэтов». «Цех поэтов» был основан в октябре 1911 года в Петербурге в противовес символистам, и протест участников группы был направлен

против магического, метафизического характера языка поэзии символистов. Возглавляли группу Н. Гумилев и С. Городецкий. В состав группы входили также А. Ахматова, Г. Адамович, К. Вагинов, М. Зенкевич, Г. Иванов, В. Лозинский, О. Мандельштам, В. Нарбут, И. Одоевцева, О. Оцуп, В. Рождественский. «Цех» издавал журнал «Гиперборей».

Название кружка, образованное по образцу средневековых названий ремесленных объединений, указывало на отношение участников к поэзии как к чисто профессиональной сфере деятельности. «Цех» был школой формального мастерства, безразличного к особенностям мировоззрения участников. Поначалу они не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе, да и не стремились к общей эстетической платформе. Из широкого круга участников «Цеха» в начале 1910-х годов (около 1911–1912) выделилась более

узкая и эстетически более сплоченная группа поэтов, которые стали именовать себя акмеистами. В состав группы входили Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам, С. Городецкий, М. Зенкевич, В. Нарбут (другие участники «Цеха», среди них Г. Адамович, Г. Иванов, М. Лозинский, составляли периферию течения). 2. Литературные манифесты акмеистов Характерно, что наиболее авторитетными учителями для акмеистов

стали поэты, сыгравшие заметную роль в истории символизма, – М. Кузмин, И. Анненский, А. Блок. Литератур- ным манифестам акмеистов предшествовала статья М. Кузмина «О прекрасной ясности», появившаяся в 1910 году в журнале «Аполлон». Статья декларировала стилевые принципы «прекрасной ясности»: логичность художественного замысла, стройность композиции, четкость организации всех элементов художественной формы: «Любите слово, как

Флобер, будьте экономны в средствах и скупы в словах, точны и подлинны, – и вы найдете секрет дивной вещи – прекрасной ясности – которую назвал бы я “кларизмом”». В январе 1913 года появились манифесты поэтов-акмеи- стов: статья Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» и статья С. Городецкого «Некоторые течения в современной русской поэзии» (журнал «Аполлон»).

Статья Н. Гумилева «Наследие символизма и акмеизм» (1913) открывается следующими словами: «Для внимательно- го читателя ясно, что символизм закончил свой круг разви- тия и теперь падает». Н. Гумилев назвал символизм «достойным отцом», но подчеркивал при этом, что новое поколение вырабо- тало иной, «мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь». Акмеизм, по мысли Гумилева, есть попытка заново открыть ценность человеческой жизни, реального мира.

Окружающая человека действительность для акмеиста самоценна и не нуждается в метафизических оправданиях. Поэтому следует перестать заигрывать с трансцендентным (выходящим за пределы человеческого познания) и вернуться к изображению трехмерного мира; простой предметный мир должен быть реабилитирован, он значителен сам по себе, а не только тем, что являет высшие сущности. Н. Гумилев отказывается от «нецеломудренного» стремления символистов познать непознаваемое: «непознаваемое

по самому смыслу этого слова нельзя познать Все попытки в этом направлении нецеломудренны». Главным в поэзии акмеизма становится художественное освоение многообразного и яркого реального земного мира. Еще категоричнее в этом смысле высказался С. Городецкий в статье «Некоторые течения в современной русской поэзии» (1913): «Борьба между акмеизмом и символизмом есть прежде всего борьба за этот мир, звучащий, красочный, имеющий формы, вес и время

Символизм, в конце концов, заполнив мир “соответствиями”, обратил его в фантом, важный лишь постольку, поскольку он сквозит и просвечивает иными мирами, и умалил его высокую самоценность. У акмеистов роза опять стала хороша сама по себе, своими лепестками, запахом и цветом, а не своими мыслимыми подобиями с мистической любовью или чем-нибудь еще». После всяких «неприятий мир бесповоротно принят акмеизмом, во всей совокупности красот и безобразий».

С этим утверждением С. Городецкого перекликается знаменитое стихотворение А. Ахматовой «Мне ни к чему одические рати » (1940) из цикла «Тайны ремесла»: Мне ни к чему одические рати И прелесть элегических затей. По мне, в стихах все быть должно некстати, Не так, как у людей. Когда б вы знали, из какого сора Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора, Как лопухи и лебеда. Сердитый окрик, дегтя запах свежий, Таинственная плесень на стене И стих уже звучит, задорен, нежен, На радость вам и мне.1940 Течение имело и другое название – адамизм (то есть «мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь»). Акмеисту, как Адаму – первому человеку – предстояло заново открыть жизнь, реальный, земной мир и дать

всему свои имена. С. Городецкий писал: «Но этот новый Адам пришел не на шестой день творения в нетронутый и девственный мир, а в русскую современность. Он и здесь огляделся тем же ясным, зорким оком, принял все, что увидел, и пропел жизни и миру аллилуиа». См например, стихотворение С. Городецкого «Адам»: Просторен мир и многозвучен, И многоцветней радуг он,

И вот Адаму он поручен, Изобретателю имен. Назвать, узнать, сорвать покровы. И праздных тайн, и ветхой мглы – Вот первый подвиг. Подвиг новый – Живой земле пропеть хвалы. Поэты-акмеисты, при всей броскости их заявлений, не выдвинули детально разработанной философско-эстети- ческой программы. Новое течение принесло с собой не столь- ко новизну мировоззрения, сколько новизну поэтического языка,

вкусовых ощущений. В противоположность символизму, проникнутому «духом музыки», акмеизм был ориентирован на пространственные искусства: живопись, архитектуру, скульптуру. В отличие от футуризма, который тоже возник как течение, направленное против символизма, акмеизм не провозглашал революционного изменения стихотворной техники, а стремился к гармоничному использованию повседневного языка в сфере поэзии. В поэзии акмеизма ценились живописная четкость образов, точно вымеренная

композиция, отточенность деталей. Мир поэта-акмеиста – это мир предметный, в котором художественной детали отводилось важное место. Красочная, порой даже экзотическая деталь могла использоваться неутилитарно, в чисто живописной функции. Акмеизм, отрицая многое в эстетике символизма, творчески использовал его достижения: «Конкретность, “материалистичность” видения мира, рассеявшаяся и затерявшаяся в туманах символической поэзии, была вновь возвращена русской поэтической культуре

ХХ века именно усилиями Мандельштама, Ахматовой, Гумилева и других поэтов их (акмеистического) круга. Но конкретность их образности была уже иной, нежели в поэзии прошлого, XIX века. Лирика Мандельштама, как и его друзей по цеху поэтов, пережила и вместила в себя опыт символистов, прежде всего Блока, со свойственным им острейшим чувством бесконечности и космичности бытия». 3. Гумилев и "Цех поэтов" Движение, начатое символистами, имело в виду расширение поэтического

горизонта, освобождение индивидуальности, повышение уровня техники; в этом смысле оно находится на подъеме, и вся заслуживающая внимания русская поэзия с начала века и до наших дней принадлежит к одной и той же школе. Но differentia specifica (видовые отличия) поэтов-символистов - их метафизические устремления, их концепция мира как системы подобий, их тенденция приравнять поэзию к музыке - не были подхвачены их наследниками. Поколение поэтов, родившихся после 1885 г продолжило революционную и культурную работу

символистов - но перестало быть символистами. Примерно в 1910 г. школа символистов стала распадаться, и в последующие несколько лет возникли новые, соперничающие школы, самые главные из которых - акмеисты и футуристы. Акмеизм (это нелепое слово было впервые иронически произнесено символистом-противником, а новая школа вызывающе приняла его, как название; однако это название никогда не было особенно популярно и вряд ли еще существует) базировался в Петербурге.

Основоположниками его были Городецкий и Гумилев, и это была реакция на позицию символистов. Они отказались видеть вещи только как знаки других вещей. Они хотели восхищаться розой, как они говорили, потому что она прекрасна, а не потому, что она символ мистической чистоты. Они желали видеть мир свежим и непредубежденным глазом, ”каким видел его Адам на заре творения”. Их учение был новый реализм, но реализм, открытый конкретной сущности вещей.

Они стремились избегать волчьих ям эстетизма и объявили своими мэтрами (странный подбор) Виллона, Рабле, Шекспира и Теофиля Готье. От поэта они требовали живости взгляда, эмоциональной силы и словесной свежести. Но, кроме того, они хотели сделать поэзию ремеслом, а поэта - не жрецом, а мастером. Создание Цеха поэтов было выражением этой тенденции. Символисты, желавшие превратить поэзию в религиозное служение (”теургию”), неодобрительно встретили

новую школу и до конца (особенно Блок) оставались убежденными противниками Гумилева и Цеха. Об одном из основателей Цеха поэтов, Городецком, я говорил ранее. К 1912 году он уже пережил свой талант. О нем можно больше и не упоминать в этой связи (отметим только, что писавший в 1914 году крайне шовинистические военные стихи, Городецкий в 1918 г. стал коммунистом и сразу же после того, как

Гумилев был казнен большевиками, написал о нем в тоне самого сервильного поношения). Николай Степанович Гумилев, не говоря уже об его историческом значении, истинный поэт. Родился в 1886 г. в Царском Селе, учился в Париже и Петербурге. Первая книга была опубликована в Петербурге в 1905 г. Она была доброжелательно отрецензирована Брюсовым, чье влияние в ней отчетливо чувствуется, как и в

последующих. В 1910 г. Гумилев женился на Анне Ахматовой. Брак оказался непрочным и во время войны они развелись. В 1911 г. он путешествовал по Абиссинии и Британской Восточной Африке, куда опять отправился незадолго до войны 1914 г. Он сохранил особую любовь к Экваториальной Африке.

В 1912 г как мы уже говорили, он основал Цех поэтов. Поначалу стихи участников Цеха особого успеха у публики не имели. В 1914 г. Гумилев, единственный из русских писателей, пошел на фронт солдатом (в кавалерию). Принимал участие в кампании августа 1914 г. в Восточной Пруссии, был дважды награжден Георгиевским крестом; в 1915 г. был произведен в офицеры.

В 1917 г. был откомандирован в русские части в Македонии, но большевистская революция застала его в Париже. В 1918 г. возвращается в Россию, в немалой мере из авантюризма и любви к опасностям. ”Я охотился на львов”, - говорил он, - ”и не думаю, что большевики много опаснее”. Три года он жил в Петербурге и окрестностях, принимал участие в обширных переводческих предприятиях Горького, преподавал искусство версификации молодым поэтам и писал самые лучшие свои стихи.

В 1921 г. он был арестован по обвинению (по-видимому, ложному) в заговоре против советской власти и, после нескольких месяцев тюремного заключения, был по приказу Чека расстрелян 23 августа 1921 г. Он был тогда в расцвете таланта; последняя его книга лучше всех предыдущих, и самая многообещающая. Стихи Гумилева собраны в нескольких книгах, главные из которых: Жемчуга (1910), Чужое небо (1912), Колчан (1915),

Костер (1918), Шатер (1921) и Огненный столп (1921); Гондла, пьеса в стихах из истории Исландии, и Мик, абиссинская сказка. Рассказов в прозе у него немного и они не имеют значения - они принадлежат к раннему периоду и написаны под очень заметным влиянием Брюсова. Стихи Гумилева совершенно непохожи на обычную русскую поэзию: они ярки, экзотичны, фантастичны, всегда в мажорном ключе и господствует там редкая в русской литературе

нота - любовь к приключениям и мужественный романтизм. Ранняя его книга - Жемчуга, - полная экзотических самоцветов, иногда не самого лучшего вкуса, включает Капитанов, поэму, написанную во славу великих моряков и авантюристов открытого моря; с характерным романтизмом, она заканчивается образом Летучего Голландца. Его военная поэзия совершенно свободна, как это ни странно, от ”политических” чувств - меньше всего его интересуют цели войны.

В этих военных стихах есть новая религиозная нота, непохожая на мистицизм символистов - это мальчишеская, нерассуждающая вера, исполненная радостной жертвенности. Шатер, написанный в большевистском Петербурге, - что-то вроде поэтической географии его любимого континента Африки. Самая впечатляющая ее часть - Экваториальный лес - история французского исследователя в малярийном лесу Центральной Африки, среди горилл и каннибалов.

Лучшие книги Гумилева - Костер и Огненный столп. Здесь его стих обретает эмоциональную напряженность и серьезность, отсутствующие в ранних произведениях. Здесь напечатан такой интересный манифест, как Мои читатели, где он с гордостью говорит, что кормит своих читателей не унижающей и расслабляющей пищей, а тем, что поможет им по-мужски спокойно посмотреть в лицо смерти. В другом стихотворении он выражает желание умереть насильственной смертью, а ”не на постели,

при нотариусе и враче”. Это желание исполнилось. Поэзия его иногда становится нервной, как странный призрачный Заблудившийся трамвай, но чаще она достигает мужественного величия и серьезности, как в замечательном диалоге его со своей душой и телом, - где монолог тела заканчивается благородными словами: Но я за все, что взял и хочу, За все печали, радости и бредни, Как подобает мужу, заплачу Непоправимой гибелью последней.

Последняя поэма этой книги - Звездный ужас - таинственный и странно убедительный рассказ о том, как первобытный человек впервые осмелился посмотреть на звезды. Перед смертью Гумилев работал над другой поэмой о первобытных временах - Дракон. Это до странности оригинальная и фантастическая космогония, только первая песнь которой была закончена. Остальные поэты Цеха в основном подражатели

Гумилева или их общего предшественника - Кузмина. Хотя пишут они приятно и умело, не стоит на них останавливаться; их работа - ”школьная работа”. Запомнятся они скорее как главные персонажи веселой и легкомысленной ”vie de Bohème”, жизни петербургской богемы 1913-1916 гг центром которой было артистическое кабаре ”Бродячая собака”. Но два поэта, связанные с Цехом - Анна Ахматова и Осип Мандельштам - фигуры более значительные.

Кажется, в 1911 году (не могу поручиться за точность) возникло в Петербурге поэтическое объединение, получившее прозвище «Цех Поэтов». К какому-нибудь строго определённому литературному лагерю оно не примыкало, было поэтически беспартийно. Просто - собирались, читали стихи, судили о стихах несколько более специально, чем это возможно было делать в печати. Посетителями этого первоначального «Цеха» были: Блок, Сергей Городецкий, Г. Чулков, Юрий Верховский, Н. Клюев, Алексей Толстой, Гумилёв. Были и совсем молодые, едва начинающие поэты: Георгий Иванов, Мандельштам, Нарбут и жена Гумилёва - Анна Ахматова.

Постепенно внутри «Цеха» стала обособляться особая группа, в которой главенствовали Сергей Городецкий и Гумилёв. Эта группа провозгласила новое направление, которое, как ей казалось, должно прийти на смену отживающего свой век символизма. Было бы долго и сложно рассматривать здесь её принципы. Говоря очень кратко и упрощённо, новая «школа» решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние «превращают мир в призрак». «За нашу планету Землю!» - таков был основной лозунг нового течения, окрестившего себя акмеизмом, или адамизмом. В «Цехе» наметился раскол. Поэты, не склонные к акмеизму, отпали, и «Цех» сделался, в сущности, кружком акмеистов, которые провозгласили Гумилёва и Городецкого своими вождями и «мастерами». Кроме этих двоих, ядро акмеизма и «Цеха» составили: Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

Победить символизм новой группе не удалось. В конце концов, её идеи оказались недостаточно глубоки и отчётливы, чтобы образовать новое литературное направление. Это не помешало, однако ж, некоторым членам «Цеха» вырастить в крупных или, хотя бы, заметных поэтов. Такова, прежде всего, Анна Ахматова, затем - О. Мандельштам. Сам Гумилёв окреп и сложился, как поэт, именно в эпоху акмеизма. Зато для Сергея Городецкого акмеизм был началом окончательного падения. После провозглашения новой школы он выпустил две книги: сперва монархический «Четырнадцатый год», а затем коммунистические «Молот и серп». Поэтически обе одинаково бездарны. Нарбут сейчас пишет в Москве агитационные листовки, Кузмина-Караева перешла на прозу (под псевдонимом Ю. Данилова).

В эпоху войны и военного коммунизма акмеизм кончился. В сущности, он, оказалось, держался на личной дружбе и сплочённости участников. Война и политика нарушили связи, раскидали акмеистов далеко друг от друга. К концу 1920 года, когда переехал я из Москвы в Петербург, об акмеизме уже не было речи. Ахматова о нём как будто забыла, Мандельштам тоже. Остальных акмеистов не было в Петербурге. Вокруг Гумилёва собиралась новая молодёжь.

Я был болен, до начала 1921 года почти никого не видел. Однажды, ещё не вполне оправившись от болезни, спустился в столовую «Дома Искусств» и встретил там Гумилёва. Он сказал мне:

Я решил воскресить «Цех Поэтов».

Ну, что же, в добрый час.

Сегодня у нас второе собрание.

И Гумилёв, в слегка торжественных выражениях, тут же меня «кооптировал» в члены «Цеха».

Я это делаю на правах самодержавного синдика, - сказал он.

Мне оставалось только поблагодарить.

Через час, в маленькой столовой «Дома Искусств» (она многим памятна), началось собрание «Цеха». Гумилёв председательствовал. Собрание прошло в том, что присутствовавшие (Г. Адамович, Гумилёв, Г. Иванов, М. Лозинский, И. Одоевцева, Н. Оцуп, О. Мандельштам и я) читали новые стихи. Каждое стихотворение обсуждалось всеми по очереди. Надобно отметить, что общий тон разговора был несколько сух и холодноват, но в нём приятно выделялись черты товарищеского доброжелательства. Гумилёв в этом отношении подавал пример. Как председатель, был он безукоризнен.

От этого собрание осталось у меня двойное чувство. Хорошо, конечно, что поэты собираются и читают стихи, но от чисто формального, «цехового», подхода к поэзии, от нарочитого как бы изгнания всякой «идейности» в обсуждениях - мне было не по себе. Для меня поэт - вестник, и мне никогда не безразлично, что он возвещает. О самом главном, об этом «что» в «Цехе Поэтов» не принято было говорить.

На следующем собрании произошло событие само по себе не крупное, но отдалившее меня от «Цеха». В тот вечер происходило вступление нового члена, молодого стихотворца Сергея Нельдихена. Неофит прочитал стихи свои. В сущности, это были скорее стихотворения в прозе, - лиро-эпические отрывки разительного содержания. Написанные языком улицы, впрочем - довольно кудрявым, вполне удобопонятные, отнюдь не какие-нибудь «заумные», стихи Нельдихена были почти восхитительны той изумительной глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот «я», от имени которого автор ведёт рассказ, являл собой образчик отборного и законченного дурака. При том дурака счастливого, торжествующего и беспредельно самодовольного. И всё это подносилось не в шутку, а вполне серьёзно. Автор был уверен, что открывает «новые горизонты». Нельдихен читал:

Женщины, двухсполовиноаршинные куклы,

Хохочущие бугристо-телые,

Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые,

Носящие всевозможные распашонки и матовые висюльки-серьги,

О, как волнуют меня такие женщины!..

По улицам всюду ходят пары,

У всех есть жёны и любовницы,

А у меня нет подходящих;

Я совсем не какой-нибудь урод,

Когда я полнею, я даже бываю лицом похож на Байрона.

И прочее, в том же роде. Слушатели улыбались. Они не покатывались со смеху только потому, что успели нахохотаться раньше: лирические излияния Нельдихена были уже в славе. Их знали наизусть. Авторское чтение в «Цехе» было всего лишь обрядом, одной из формальностей, до которых Гумилёв был охотник.

После чтения Гумилёв произнёс приветственное слово. Он, очень серьёзным тоном, отметил, что глупость доныне была в загоне, поэты ею гнушались, никто не хотел слыть глупым. Это несправедливо: пора и глупости иметь голос в хоре литературы. Глупость - такое же естественное свойство, как ум, и её можно развивать, культивировать. Припомнив два стиха Бальмонта:

Но мерзок сердцу облик идиота,

И глупости я не могу понять, -

Гумилёв назвал их жестокими и несправедливыми. Наконец, он приветствовал в лице Нельдихена вступление очевидной глупости в «Цех Поэтов».

После заседания я спросил Гумилёва, зачем он кружит голову несчастному Нельдихену. К моему удивлению, Гумилёв не без досады ответил, что он говорил вполне искренно. Он прибавил:

Не моё дело разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои мысли, или свои глупости, безразлично. Сам бы я не хотел быть глупым, но я не вправе требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением, которое не даётся многим умным. А ведь поэзия - это и есть умение. Следовательно, Нельдихен - поэт, и я обязан это засвидетельствовать.

Пробовал я уверять его, что для человека, созданного по образцу и подобию Божию, глупость есть не естественное, а противоестественное состояние, - Гумилёв стоял на своём. Указывал я на учительное значение всей русской литературы, на глубокую мудрость русских поэтов, - Гумилёв был непреклонен. Когда, через несколько дней, должен был состояться публичный вечер «Цеха Поэтов», я послал Гумилёву письмо о своём выходе из «Цеха». Кажется, это сперва несколько обидело Гумилёва, но затем наши добрые отношения восстановились сами собой. Гумилёв был человек с открытым сердцем. Он понял, что расхождение наше - принципиальное, что за моими словами не было тайного недоброжелательства. Даже напротив: после его ухода из «Цеха» мы стали видаться чаще, беседовать непринуждённее. В последний раз я видел Гумилёва в ночь со 2 на 3 августа 1921 года, за час до ареста, а может быть, и меньше. На мою дою выпала печальная честь - по смерти Гумилёва занять его место в комитете «Дома Литераторов».

Товарищи по второму «Цеху» были очень дружны с Гумилёвым. После его ареста они положили немало сил на то, чтобы облегчить его участь. Надо сказать, что и прочие литературные организации Петербурга не уставали хлопотать за него. Петербургский отдел Всероссийского Союза Писателей, «Дом Литераторов», «Дом Искусств», даже петербургский Пролеткульт, который на своём веку слышал от Гумилёва множество горьких истин, даже заведующий госиздатом Ионов, - все побывали у чекистов. Но всё было напрасно.

Когда Гумилёва убили, меня не было в Петербурге. Только в сентябре вернулся я из деревни, а затем вскоре поехал в Москву. Там, однажды под вечер, у Никитских ворот, встретился я с литератором Сергеем Павловичем Бобровым, пушкинистом. Этому господину, по разным причинам, лучше было не подходить ко мне. Но он подошёл. Поздоровались (это уж с моей стороны была слабость).

В Питер перебрались? - спрашивает Бобров.

Как живётся там?

Недурно.

А что это у вас там, контрреволюцию разводят?

Что вы хотите сказать?

Да вот, Гумилёв-то. Слышал, слышал, как же... Героя разыграл, туда же. Форсу нагнал: я, говорит, требую, чтоб меня расстреляли... Ишь ты...

А вы откуда всё это знаете?

Чекисты рассказывали знакомые.

Я повернулся и пошёл прочь.

Бобров был одним из заправил Всероссийского Союза Поэтов, набитого в Москве чекистами и продавцами кокаина. Председателем петербургского отдела был сперва Блок, а затем, перед арестом своим, Гумилёв. Вернувшись в Петербург, я созвал общее собрание, и по моему предложению, все члены его, как один человек, подписали коллективное заявление о выходе из Союза.

Что касается «Цеха», то со смертью Гумилёва он, в сущности, заглох. Осталось лишь имя, - да и то, можно сказать, расщепилось. Какой-то «свой» «Цех» наладил в Москве Сергей Городецкий, но эта затея уже провалилась. Некоторые члены «второго» «Цеха» (Г. Адамович, Г. Иванов, И. Одоевцева, В. Познер) иногда собираются в Париже. Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены «Цеха». Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва.

Сегодня. 1926. № 192 (29.08). С. 6.

Сочинение

Отталкиваясь от символизма, поэтику нового течения Гумилёв определял крайне туманно. Эпоху русской жизни трагически переживал Блок. В своё время А. Блок назвал «Цех поэтов» «Гумилёвски-Городецким обществом». Действительно, Гумилёв и Городецкий были теоретиками и основателями акмеизма. Наверное, самым ярким представителем школы акмеизма является Анна Ахматовой (А. А. Горенко, 1889-1966). «Только Ахматова пошла как поэт путями открытого ею нового художественного реализма, тесно связанного с традициями русской классической поэзии…» Блок назвал её «настоящим исключением» среди акмеистов. Но в то же время раннее творчество Анны Ахматовой выразило многие принципы акмеистической эстетики, воспринятые поэтессой в индивидуальном понимании.

Характер миропонимания Ахматовой уже отграничивал её, акмеистку, от акмеизма. Вопреки акмеистическому призыву принять действительность «во всей совокупности красот и безобразий», лирика Ахматовой исполнена глубочайшего драматизма, острого ощущения непрочности, дисгармоничности бытия, приближающейся катастрофы. Именно поэтому так часто в её стихах проходят мотивы беды, горя, тоски, близкой смерти («Томилось сердце, не зная даже Причины горя своего» и др.). «Голос беды» постоянно звучал в её творчестве. Лирика Ахматовой выделялась из общественно индифферентной поэзии акмеизма и тем, сто в ранних стихах поэтессы уже обозначилась, более или менее отчётливо, основная тема всего её последующего творчества – тема Родины, особое, интимное чувство высокого патриотизма («Ты знаешь, я томлюсь в неволе…», 1913; «Приду туда, и отлетит томленье…», 1916; «Молитва», 1915, и др.).

Ахматова создала яркую, эмоциональную поэзию; более, чем кто бы то ни было из акмеистов, он преодолела разрыв между поэтической и разговорной речью. Она чуждается метафоризации, усложнённости эпитета, всё у неё построено на передаче переживания, состояния души, на поисках наиболее точного зрительного образа. Ранняя поэзия Ахматовой уже предсказала её замечательный дар открытия человека. Пока ещё её герой не обладает широкими горизонтами, но он серьёзен, искренен и в малом. И главное – поэтесса любит человека, верит в его духовные силы и способности. Вот почему такой проникновенной страницей воспринимаются её стихи, не только в сравнении с акмеистическими выступлениями, но и на фоне вообще русской поэзии начала XX века. С акмеистическим течением связан творческий путь О. Э. Мандельштама (1891- 1938). На первых этапах своего творческого развития Мандельштам испытывает определённое влияние символизма.

Пафос его стихов раннего периода – отречение от жизни с её конфликтами, поэтизация камерной уединённости, безрадостной и болезненной, ощущение иллюзорности происходящего, стремление уйти в сферу изначальных представлений о мире («Только детские книги читать», «Silentium» и другие). Приход Мандельштама к акмеизму обусловлен требованием поэта «прекрасной ясности» и «вечности» образов. В произведениях 1910-ых годов, собранных в книге «Камень» (1913), поэт создаёт образ «камня», из которого он «строит» здания, «архитектуру», форму своих стихов. Для Мандельштама образы поэтического искусства – это «архитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического собора». В творчестве Мандельштама выразилось стремление уйти от трагических бурь, времени во вневременное, в цивилизации и культуры прошлых веков.

Поэт создаёт некий вторичный мир из воспринятой им истории культуры, мир, построенный на субъективных ассоциациях, через которые он пытается выразить своё отношение к современности, произвольно группируя факты истории, идеи, литературные образы («Домби и сын», «Европа», «Я не слышал рассказов Оссиана…»). Это была своеобразная форма ухода от своего «века – властелина». От стихов «Камня» веет одиночеством, тоской, мировой туманной болью.

В акмеизме Мандельштам занимал особую позицию. Недаром А. Блок, говоря позже об акмеистах и их эпигонах, выделил из этой среды Ахматову и Мандельштама как мастеров подлинно драматической лирики. Защищая в 1910 – 1916 гг. эстетические «постановления» своего «Цеха», поэт уже тогда во многом расходился с Гумилёвым и Городецким. Мандельштаму был чужд ницшеанский аристократизм Гумилёва, программный рационализм его романтических произведений, подчинённых заданной пафосной патетике. Иным по сравнению с Гумилёвым был и путь творческого развития Мандельштама.Драматическая напряжённость лирики Мандельштама выражала стремление поэта преодолеть пессимистические настроения, состояние внутренней борьбы с собой. В его поздних стихах звучит трагическая тема одиночества, и жизнелюбие, и стремление стать соучастником «шума времени» («Нет, никогда, ничей я не был современник», «Стансы», «Заблудился в небе»). В области поэтики он шёл от мнимой «материальности» «камня», как писал В. М. Жирмунский, «к поэтике сложных и абстрактных иносказаний, созвучной таким явлением позднего символизма на западе, как поэзия Поля Валери и французских сюрреалистов…».

На рубеже XIX и XX веков в русской литературе возникает интереснейшее явление, названное затем «поэзией серебряного века». «Золотой век» русской поэзии, связанный с появлением на небосклоне таких «звезд первой величины», как Пушкин и Лермонтов, несомненно был обусловлен общей тенденцией к развитию русской национальной литературы, русского литературного языка и развитием реализма. Новый всплеск поэтического духа России связан со стремлением современников к обновлению страны, обновлению литературы и с разнообразными модернистскими течениями, как следствие, появившимися в это время.

Они были очень разнообразными как по форме, так и по содержанию: от солидного, насчитывающего несколько поколений и несколько десятков лет символизма до еще только нарождающегося имажинизма, от пропагандирующего «мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь» (Н. Гумилев) акмеизма до эпатирующего публику, развязного, иногда просто хулиганствующего футуризма.

Благодаря таким разным направлениям и течениям в русской поэзии появились новые имена, многим из которых довелось остаться в ней навечно. Великие поэты той эпохи, начиная в недрах модернистского течения, очень быстро вырастали из него, поражая талантом и многогранностью творчества. Так произошло с Блоком, Есениным, Маяковским, Гумилевым, Ахматовой, Цветаевой, Волошиным и многими другими. Условно началом «серебряного века» принято считать 1892 год, когда идеолог и старейший участник движения символистов Дмитрий Мережковский прочитал доклад «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы». Так впервые символисты, а значит, и модернисты заявили о себе.

Поэтическое объединение «Цех поэтов» было основано в Санкт-Петербурге Н.С. Гумилёвым и О. М. Городецким (строго говоря, объединения с подобными названиями были и в других городах и странах).

Один из главных мотивов создания «Цеха…» - желание его создателей и их друзей отойти от течения символистов…

«Это литературное объединение выросло, можно сказать, на развалинах символизма. Со школьных лет мы знаем это слово, но не всегда видим за ним реальных людей. А среди символистов оказалось немало замечательных писателей, так хорошо потрудившихся во славу русской литературы. Критики вульгаризаторского толка все время пытались скрыть это от читателей, выпятить очевидные и действительные слабости течения. Что ж, из песни слова не выкинуть. Но как беднее стала бы наша русская литература, особенно начала XX века, без А. Блока , А. Белого , В. Брюсова , К. Бальмонта и других! В эпоху больших социальных потрясений, которые переживала тогда Россия, перед широким фронтом развернувшей наступление реакции, пытавшейся отбросить общественное развитие России во времена рабства, лучшие из символистов старались заразить читателей ощущением грядущих бурь. «Будем как солнце!» - звали они читателя.

Но создатели прекрасных книг не знали законов, по которым шло социальное и экономическое движение русского общества. Далекие от своего главного читателя, не зная его, они все больше начинали ощущать, что выбранные ими формы выражения мысли не соответствуют потребностям общества. Массовый читатель понимал их далеко не всегда, а сильные мира сего, заворачивая гайки, пытались перевести тележку символистов на иные рельсы.

Так начался распад символизма, которому в немалой степени способствовало то обстоятельство, что к движению примкнуло множество эпигонов, которых не интересовали судьбы развития отечественной литературы .

Хренков Д.Т., Анна Ахматова в Петербурге-Петрограде-Ленинграде, Л., «Лениздат», 1989 г., с. 45.

В своём первоначальном составе «Цех…» просуществовал до 1914 года. Позже его неоднократно пытались реанимировать другие люди...

В октябре 1911-го года в Петербурге стихи стали создаваться по-новому. Их, будто каменную резьбу соборов или ювелирные украшения, стали «работать» особые мастера-ремесленники. Николай Гумилёв и Сергей Городецкий создали «Цех поэтов». Основатели нового творческого объединения собирались действовать на манер средневековых мастеров - «работать» стих, как главную «вещь», как шедевр.
Во главе цеха, служащего для познания и совершенствования поэзии как ремесла, стоял главный мастер - синдик, а его подмастерья должны были пройти курс обучения поэзии. Гумилёв и Городецкий считали, что стихотворение, то есть «вещь», создаётся по определенным законам, которым можно и нужно научиться. Документально синдиков было три: Гумилев, Городецкий, Дмитрий Кузьмин-Караваев (юрист, ценитель поэзии, помогал «Цеху» с изданием стихов).

В «Цех» вошли Анна Ахматова (помимо обычных цеховых обязанностей, Гумилёв возложил на супругу обязанность секретаря), Осип Мандельштам, Михаил Зенкевич, Владимир Нарбут, Мария Кузьмина-Караваева (впоследствии - Мать Мария), Михаил Лозинский, Василий Гиппиус, Мария Моравская, Вера Гедройц, а также на первых порах Михаил Кузмин, Владимир Пяст, Алексей Толстой, Виктор Третьяков, Владимир Маяковский. Литературной общественностью новое объединение было воспринято частично скептически, Игорь Северянин в поэме «Рояль Леандра» написал: «Уж возникает «Цех поэтов» // (Куда бездари, как не в «цех»)!». «Бездари» - это собственный неологизм Северянина.

Поначалу «цеховики» не отождествляли себя ни с одним из течений в литературе, не ставили перед собой задачи прийти к «общему эстетическому знаменателю». Поэты собирались, читали друг другу новые стихи (особенно ратовал за авторское чтение Гумилёв), обсуждали их среди «своих». Приходили сюда Блок, Георгий Чулков, Юрий Верховский, Николай Клюев. О первом заседании «Цеха», прошедшем на квартире Городецкого, Блок записал: «Безалаберный и милый вечер. <…> Молодёжь. Анна Ахматова. Разговор с Н. С. Гумилёвым и его хорошие стихи <…> Было весело и просто. С молодыми добреешь».

Однако «новые поэты», выросшие в «символистской колыбели», как любые уважающие себя «дети», решили отделиться от «отцов» и выступить против символизма. Как писал входивший уже в послевоенный «Цех» (правда, недолго) Владислав Ходасевич, «…новая “школа” решила вести борьбу против мистики и туманности символистов, против того, что последние “превращают мир в призрак“». Постепенно вокруг Гумилёва и Городецкого стала формироваться особая группа - акмеизм или адамизм. И если символисты дышали космическими «духами и туманами», то акмеисты (Гумилев, Ахматова, Мандельштам, Городецкий, Зенкевич, Нарбут) стремились к «вещной» точности и конкретике, провозгласив лозунг «За нашу планету Землю!». В 1912-м году акмеисты захватили «Цех». «Цех» рассматривался своими создателями именно как школа техники стиха. Поэзия «цеховиков», а затем акмеистов - это ремесло в противовес символисткой идее искусства слова как околорелигиозного служения, теургии. Это новый реализм, и «синдики» (главные мастера) и «подмастерья» и желали восхищаться розой потому, что «…она прекрасна, а не потому, что она символ мистической чистоты».

Акмеизм, чьё название переводилось с греческого как «пик, максимум, цветение, цветущая пора», желал предметности стиха, к миру обыденных, близких каждому человеческих чувств и их, опять-таки, «вещного окружения». Ахматова, например, писала: «Молюсь оконному лучу - // Он бледен, тонок, прям. // Сегодня я с утра молчу, // А сердце - пополам. // На рукомойнике моем // Позеленела медь. // Но так играет луч на нем, // Что весело глядеть». От теоретической программы «Цеха» акмеизм унаследовал стремление к вершинам (ещё один перевод этого слова - «остриё») поэтического мастерства, виртуозности техники. Второе название, адамизм, говорит об идеализации чувств первозданного человека (Адама). Интересно, что оба названия, по свидетельству Андрея Белого, были выбраны в пылу спора: патриарх символизма Вячеслав Иванов в шутку заговорил об «акмеистах» и «академистах», а честолюбивый и знающий себе цену Гумилёв подхватил его слова и превратил их в термины. Вследствие подобной «узурпации» часть поэтов покинула объединение, и «ядром» в нём остались, помимо Гумилёва и Городецкого, Анна Ахматова, Мандельштам, Нарбут, Кузьмина-Караева.

«Цех» вёл обширную печатную работу: выпускал поэтические сборники, стихи и публицистика его членов появлялись в журналах «Гиперборей» и «Аполлон». Объединение, во многом в силу яркой индивидуальности её основных участников, распалось в апреле 1914-го года, в 1916- 1917-х годах работал второй «Цех поэтов» под руководством Георгия Иванова и Георгия Адамовича. Он уже не был сосредоточен на акмеизме. Гумилёв возродил «Цех поэтов» в 1920-м году, после его гибели, до 1922-го им руководил Адамович. На рубеже 1910-1920-х годов Городецкий организует последовательно два «Цеха» - в Тбилиси и Баку, но просуществовали они недолго. В эмиграции в Берлине и Париже, некоторые бывшие «подмастерья» (Адамович, Иванов, Одоевцева и другие) снова создали «цеха», но это была уже «совершенно другая история». Владислав Ходасевич писал: «Они любовно чтут память своего синдика, но изменилось, должно быть, время, кое в чём изменились и сами члены “Цеха“. Прежней жизни в нём нет, и прежде всего потому, конечно, что нет Гумилёва».
Лишь небу ведомы пределы наших сил,
Потомством взвесится, кто сколько утаил.

Что создадим мы впредь, на это власть Господня,
Но что мы создали, то с нами посегодня.

Николай Гумилёв, «Молитва мастеров», 1921.